2024 ЦИКЛЫ
Циклы стали новой для меня формой письма, подходящей для выражения того, что не имеет смысла выражать одним стихотворением. Цикл - это всегда путь, который важнее цели. И если силлаботонический стих с его опорой на тысячелетнюю традицию, с его взглядом вглубь - это торжество вечности, а русский верлибр с его хрупкостью и точностью - это торжество момента, то гетероморфный цикл - это торжество парадокса, сочетание несочетаемого - вечный миг. О некоторых вещах можно сказать только так.
РИФЕНШТАЛЬ
С момента распада дымится сталь
по возраст Христа.
Моя коллективная Рифеншталь,
моя красота.
Мы стали последним из поколений
стёртых коленей,
целуя мир на пороге ядерки
точно в лоб.
Моя любовь —
как малая вишенка или Вишера.
Всегда проездом:
дремать под шелестом РЖД.
Довольный, вышел
из утра трезвого, дождевого.
Рождён почти не чувствовать лезвия
ножевого —
искал поэзию
в животе, тошноте, нужде,
искал поэзию
в наркоте, пустоте, инсте,
искал поэзию
во Христе и в пизде — везде.
Но как ни мешкался,
не нашёл ничего такого.
А надо было вступить в союз
довольных писателей,
в общество мёртвых поэтов-полураспадов,
в клуб патриотов,
в коммуну соевых латте,
в братство нацболов,
в сестринство кровных авторок,
писать про бедных детей Донбасса,
писать про месячные,
бояться эшников,
есть ананасы и жевать рябчиков,
бояться быть нерукопожатным,
невхожим, меченым,
превратно понятым, подотчётным,
накарандашенным.
Да, надо было —
но словно висельник, на канате вздутый,
или контуженный,
дёготь схаркивающий сержант —
кто-то всё звал меня
целовать девиц в их мягкие губы,
прыгать по лужам, дёргать за жабры ад.
Не быть
лицемерным пацификом
и зашуганным постироником,
не быть заряженным ватником,
босоногим гопником,
не быть лысеющим клириком,
злобным нытиком, истеричным мальчиком,
не быть рифмованным некрофилом
и языковым падальщиком,
не быть разухабистым колотилой, вычурной неженкой,
не быть пидорасом, не быть мужчиной
и не быть женщиной.
Быть прóклятым,
быть счастливым,
быть безусловным
или ещё проще —
Видишь, мне не живётся спокойно,
мне не живётся
спокойно, поскольку всё похоже на всё.
Не спится, не пьётся, не умирается,
ничего не нравится —
и дело всё в том, что всё похоже на всё.
Неуёмное, неотчётливое
говорение всех стихов махом.
Податливое бездомное
стояние на краю рва.
Моё плечо, например,
похоже на плаху,
когда на нём твоя голова.
У тебя ко мне — вертикаль да горизонталь
(не пьяна ли ты).
У меня к тебе — Рифеншталь:
слова и кресты.
Пространство неубиваемой красоты.
Потерявшее берега,
не фильтрующее базар, не боящееся ареста.
У меня к тебе —
радикальное чувство текста.
И южная ночь,
заточенная любовниками, как нож,
пусть проходит сквозь масло новых
свежих предсердий.
Целуя мир на пороге ядерки
точно в лоб, мы стали похожи
на тех, кто сильнее смерти.
Только южная ночь,
рассыпанная по небесной рабице
мотыльками солёных губ и алмазных крох.
И чем это всё закончится —
есть ли разница.
Нас нельзя победить: мы глупые,
с нами Бог.
МОНГОЛЬСКИЙ ЦИКЛ
Бежать через мост,
отмахиваясь от колкой мóроси памяти.
Не иначе как бог у боли на монтаже.
Это кто ж тебя, золотце,
так хорошо нарéзал?
Расцеловал бы я кровосток на его ноже.
И уж который подряд ноябрь
смерть перетопчется.
Мы как бабы, в войну рожающие малюток:
мы — бунт любви.
Если вы думаете не так — я иду на вы:
дурачком по пятам, галопом по городам.
Вот нерасчерченный горизонт, а я — Тэмуджин.
Вот межзвёздная даль, которой я всё отдам
до последней своей
и последней вашей души.
Мирового урода и пополáма
чёрная трещина
через сердце поэта —
так хули мне пули толку?
Это — Родина моя,
а это вот — моя женщина,
а это — мой ту́мен, и я за него подохну.
Но пока, следуя общей яссе,
грызусь, как пёс, среди оппонентов —
настоящих, а может придуманных,
не разлей слеза.
Там, где заканчивается
русское поле экспериментов —
что начинается?
Рассмотреть бы во все глаза.
Вышли мы, вышли.
В чистое поле выли.
Тыщи нас, тыщи.
Тыщи, и все — живые.
Множили, собирали, потом делили
мир по планете:
немножечко нам, немножечко им,
остальных убейте.
От сердца нежнейшего
не оставьте камня на камне.
От песенки вещей, от лебединой мовы.
Все мои женщины —
с королевскими именами.
Все мои женщины до единой —
вдовы.
И я, гонявший монголов
по всей степи бескрайнего сердца,
запивавший кумысами-строками
дохлых крыс в презрительной тьме,
понимаю вдруг: ты —
мой покой и мой свет,
от которого никуда не деться,
и единственный город,
который не покорится мне.
Ты — исключение из меня,
подобно тому, как
исключалась сама собой тишина из струн.
Сколько нас, умирая в судорогах и муках,
представляло прекрасный город Каракору́м?
Сколько бешеных нас,
стирало все миокарды
о наждачный, покрытый плешью
асфальт вины?
Ты — исключение из меня,
как края́ из карты
этой ласковой и умеющей убивать страны.
Замани, замани
в гостиничный номер на берегу реки.
Исповедь, для которой
я берегу грехи.
Не стихи, а как будто
сдирание томной кожи.
Разлюби и забудь меня,
так, как никто не сможет.
Прогоняй — в ноябрьский джаз,
в ебеня стыда.
Орда всегда возвращается.
Я — орда.
Бессчётное войско
с вóющими глазами —
это идут стихи.
Ещё одна осень:
снова горят Рязани,
скверы и женихи.
Чем хочешь укройся,
пой в ноябре, и хули —
как милый пойдёшь по шву.
Ещё одна осень.
Её не переживу я.
Или переживу.
Мама гуляет
с маленьким Чингисханом
в коляске в парке.
Больше у смерти нет аргументов.
Я сегодня как будто больной,
но не верю аптекам.
Приходи постоять на реке
с чёрным кофе с собой.
Мы случайно придумали новый
серебряный век им —
а хотели-то просто
в погибель остаться собой.
Чтобы всё, что нас будит и воет,
отсюда свалило.
Вон, гляди, отменяется ерь,
отменяется ять.
Я сегодня как будто живой
и как будто счастливый.
Приходи постоять на реке,
просто так постоять.
ЕГИПЕТСКИЙ ЦИКЛ
Ты никогда не был мёртвым.
Вернись в это тело.
Иди по дороге белого кирпича.
Это надпись на крышке от саркофага
с внутренней стороны.
Если бы мёртвый открыл глаза —
это было бы первое, что он видел.
В стране Та-Кемéт
нет бедных и нет несчастных.
Нет снега,
да и дожди бывают нечасто.
Чтобы не быть нечаянно съеденным крокодилами,
не ходи на речку один.
Страна Та-Кемéт —
лебединая свечка во тьме пустынь.
Целуют, рожают и убивают люди людей
по милости Хуфу в день изо дня,
питаясь хмельным.
А значит, целуй меня и рожай для меня,
а я займусь остальным.
И что вы мне сделаете?
Я с детства хотел сыграть
в египетской драме.
Моё чёрное сердце
весит больше пера
и стикера в телеграме.
Но покá я исполнен нежностей —
чьих-то пальцев полон кастет.
У меня под ладонями дéвица
извивается, как Бастéт.
Да, я древний поэт,
я паршивый старик
в этом жанре нечестном, спорном.
Приходи посмотреть,
как звучит мой язык,
вырываемый вместе с корнем.
И ответь мне, зачем
мы всю жизнь строим собственный склеп
под грохочущим солнцем этого юга?
Зачем в наших лёгких пыль,
и ладонями, стёртыми до скелета,
машем друг другу?
Зачем мы любим друг друга там,
где в часах безжалостен весь песок?
Где живая река разрезает пустыню
шрамом наискосок —
и уходит наверх,
безучастный Ра провожает взглядом
так отстранённо.
Почему мы так бесконечно счастливы,
умирая за фараона?
Ответь мне —
я вижу, как плавится медь,
как кричат геноциды, как падают города.
Почему пирамиды будут стоять всегда?
Пирамида — есть многогранник,одна из граней которого — произвольный многоугольник,а прочие — треугольники, все с единой общей вершиной.
Вот почему,
простофиля ты, дурачина.
Маáт не была обычной богиней —
Маáт была словом.
Была чем-то средним меж четырьмя
большими словами,
как между четырьмя притоками Нила.
Порядок. Гармония.Истина. Справедливость.
Маàт была всем из этого — и ничем.
Понять это можно только в полном отчаянии.
Стоять у подножия Розовой пирамиды.
Если захочешь пить — скажи, и я плюну
в твой розовый рот, в девятое чудо света.
Египет стоит на жажде и красоте.
Нарисуй, нарисуй меня
на пожелтевшей осенней стене.
Нарисуй меня голым,
счастливым и молодым.
Доведи до безумия
всех жалеющих обо мне.
Заспиртуй моё слово
и облачи в дым.
На прилипшие джинсы не жалуйся,
видишь — их нет.
Не уехать —
нет автотранспорта, нет шоссе.
Полежи, полежи со мной
эти жалкие тыщи лет
перед тем, как до нас
докопаются они все.
Длинными пальцами безупречными
доставай из меня всё временное,
заменяй на вечное, на бессмертное.
Длинными пальцами белыми,
до свиданий скользкими,
прикасайся ко мне вместо всех,
с кем спала (со сколькими?),
прикасайся ко мне
вместо всех, кого знала дольше
одной песчинки, детской считалки,
жизни звериной и человечьей (жалкой).
Мы — смесь из крови и счастья,
мы невпопад похожи.
На свете нет никого, кроме нас —
да и нас нет тоже.
Какого цвета была бы кожа
наших детей,
если б они родились три тысячи лет назад?
Какого цвета
были бы хищные их глаза,
вместо наших сверкающие в пустыне и темноте?
В стране Та-Кемéт,
стоящей на жажде и красоте,
не бывает бед,
а сплошная любовь — и все её виды.
Фараон просыпается —
и да будет благословен
каждый жест его, каждый вдох его,
хоть размыты лёгкие и войска разбиты.
Он никогда не был мёртвым.
Он идёт по дороге белого кирпича.
В мире нет ничего.
Только солнце и пирамиды.
КРОВЬ
Кровь за пределами тела —
на лестнице, на рукаве,
на поле и на танцполе.
Порочная связь: живое на неживом.
Это не дочь моя и не крестница —
ты кого принесла в подоле?
А всё равно ж не выгоню вон.
Я ведь слабый на самом деле.
В здоровом теле — здоровый дух
отрицания, дух сомнения,
дух мятежный (а был прилежный),
дух плотоядный (а был растение) —
но потом что-то тяжкой капелькой,
чёрной струйкой попало в рот.
Всё у мамы да папы спрашивал:
а какая на вкус кровь?
Ноябрьским тяжким вечером
в городах посреди тайги.
Не надо меня беречь — себя береги.
Не надо меня вылизывать,
расшаркиваться в натюрмортах.
А просто иди, иди за мной,
перешагивая через мёртвых.
Раз играл под твоим окном — будь добра влюбиться.
Я — гамельнский крысолов, ты — та ещё крыса.
Тебя приглашаю на танец эритроцитов.
Кружась, понесёмся, чужой кислород транжиря.
Любовь — это в сути тайный, кровосмесительный,
заговор, двое против да всего мира.
Запекается кровьна прóтивене из слов противном.
Расстояние — мой культурный код,
как дубовый идол,
как греческие кресты, монгольские степи, сталинские высотки,
потёмкины сёла, не приукрашенные ни малость.
Я твой на всю жизнь,
только если расскажешь, кто ты.
Но ещё никому из наших не удавалось.
Закрой мои лайки
в бессильной будке крысиной.
Мы — горячие души
в солёном грубом борще.
Без крови на флаге
Россия не будет красивой,
это значит, пусть лучше её не будет вообще.
Ревели танки, не зная броду.
Раком тянки снимали вид.
Передай своему уроду:
красота у меня в крови.
Пели песни, смотрели порно
с грязной шлюхой, да всё не той.
Если мне перерезать горло,
я захлюпаю красотой.
Но сейчас тут хватает знаков,
развивающихся на флагах.
Даже кажется, что заплакав,
можно вчалить на пару лет.
Так и пятится мятый запад,
оставляя немятный запах.
Я шагаю на мягких лапах,
наступая в кровавый след.
И от Рима до мира —
вы всё нам ещё подпишете,
ещё накашляете на бумажки красный автограф.
Сотворили кумира,
вылепили себе идолище.
Но не капище будет, а кладбище у вас дома.
Мы страшилище и погибилище,
выдыхайте тише.
Или вообще не дышите — может, и будет чудо.
Нас тыщи, смотрите,
какая тут красотища.
Мы выше неба и ниже, мы сплошь и всюду.
От мира до Рима —
израненные уставшие магистрали
сползались на площадь, пересекая красные линии,
к центру круга.
Мы победили.
Но что мы приобрели и что потеряли?
Ах, если б друг друга.
Только бы не друг друга.
Поэт на Красной площади
рифмует «кровь-любовь».
Ему внимают мощные,
нахмурив монобровь.
Ему внимают нищие
с прокуренного дна.
Ему внимают бывшие,
все дуры как одна.
И рифма эта — лучшая,
и ты не скажешь «нет»:
менты поэта слушают
и лично президент.
Дотронутся до плечика
и строго пристыдят.
Что, кровь не любишь, неженка,
любовь не любишь, гад.
Засыпай.
И пускай в эту ночь тебе снится
доблесть супрематистов,
серебристые кошки,
фарфоровые заводы.
Россия тысяча девятьсот четвёртого года.
Или век додвадцатый.
Лето, пикник, зонты, изящные шляпки.
Мальчик бежит по лужайке:
маменька, маменька, я порезал палец!
Тише, мон шер, не следует
всем показывать голубые раны.
Вышка и снег.
Деревянные голубые рамы.
Засыпай, засыпай. Даже если вокруг разруха,
человек — для любви,
и любви ничего нет кроме.
Кстати, если морскую раковину
приложить к уху,
то услышишь не волны,
а шёпот собственной крови.
Течёт по звонким артериям,
залихватским венам.
Тысячной памятью дикой
да нефтью буйственной.
На подвиг зовёт и на праздник —
одновременно.
Но ты погоди пока,
не уходи,
побудь со мной.
НОЯБРЬСКИЙ ЦИКЛ
Ноябрь ищет меня, как лихой коллектор.
Но я не лихой, я крыса, и перехожу на бег.
Спокойно лишь в храме,
на чёрном балконе с видом на гетто
или в тебе.
Это возраст Христа,
только мне до беды ещё полбеды.
Для студий Останкино у меня недобор гойды.
Говорят, что не нюхал пороха —
и я мóлча шмыгаю носом.
У меня много вопросов,
очень много вопросов.
Пролезай, полезай в иголочное ушкó,
проиграв мирозданию в ладушки и в очко.
Хрустальный консервный лайнер взлетает над —
из-за туч не увидишь, там ксива или объятия.
Я не спрятался, но ноябрь не виноват.
Небо учит любви, Россия учит принятию.
Весь свой путь — от пива в подъезде
до в облаках откидного кресла
я прошёл ноябрями гиблыми, високосными.
Они будут мне до последнего улыбаться,
как стюардесса,
которая всю контрабанду забила в дёсны.
Ноябрь, ноябрь,
стихов о тебе, ноябрь,
у меня больше, чем о любой моей бывшей бабе —
любой, чернооких детишек мне не родившей.
Так много, и все красивые.
Ни один не лишний.
Пиши, пиши, продолжай смотреть
на себя да в ужасе.
Да не надышишься перед смертью,
не назигуешься.
Под навязчивый кавер влипаю лицом к стене.
Рашн Эмпáир упала из-за подобных мне.
Одна тысяча девятьсот семнадцатый первородный грех
ношу на себе и навешиваю на всех.
С моралью — как с лошадью:
умерла, значит надо слезть.
На красной на площади
при параде лежит мертвец.
Пою для эскортниц,
вебкамщиц и поэтесс.
— Кто твой отец?— Ноябрь был мой отец.
Тут трезвость глаза горожанам режет
розовым стёклышком,
а мне батюшка на воскресной
напроповедовал, как быть солнышком.
С тех пор всё пошло не туда и совсем не так.
На вèчерях пьяных я стал как Сенека Луций.
За горло держал
наматывал в спальне волосы на кулак.
Все хотели тебя — а я хотел революций.
Ноябрь не начинается в ноябре,
он просто случается —
тихо и буднично, как и всё
(всё самое страшное).
А потом несёшься по улице, одичавший,
в каждого NPC, как в икону, вглядываешься.
Бросаешься к ним: «помоги, помоги,
неужели меня тебе, чёрт светлолицый,
совсем не жалко?»
Не брат ты мне, гнида. (зачёркнуто).
Извините,
в сюжете для вас не прописана эта арка.
Бежишь, застреваешь
частями тела в вязких текстурах,
во всяческих дурах, прицелах, литературах —
как чурка нерусский чувствуя,
вразнобой себя хороня.
Чур меня, грустное чудище
да уёбище, чур меня.
А ноябрь — финальный босс, мяучело-чучело,
бессонный пьяный Чак Норрис в твоём купе.
Будет жаловаться, канючить, потом поймёт:
ты вовсе не слушал его.
И с корявой вертушки снесёт тебе всё хп.
Однажды я пролежал на полу, почти не вставая,
и слушая на повторе целыми днями
одну и ту же глупую песню —
месяц подряд.
Теперь угадайте, что это был за месяц.
Правильно, мальчик.
А вот какая то была песня — хрен догадаешься.
Мир умирает под Husky Rescue — Sound of love.
У меня на руках умирает девочка с голубым каре.
Девятнадцати лет, шагнувшая с этажа.
Я пишу об этом стихи,
и стихи становятся песней,
которую будут петь все сраные зумеры.
А я по сей день на руках качаю мёртвую юность.
Почему, почему ты не позвонила, дура.
А на этих дорожках полно дофаминовых ям.
Я видел, как падает лепесток
с искусственного цветка.
Я видел, как снег из Колумбии
застигает глаза водиле.
Мы были такими глупыми,
что за нами не приходили
ни священник, ни мамочка,
ни психологи, ни менты.
Только чей-то ласковый голос
из темноты.
Только чей это
ласковый голос из темноты?
Стихи — это страшная тайна:
проболтаешься, и тебя не станет.
Стихи —
это вкрадчивое стрекотание
плотоядной стаи.
Ни больше, ни меньше,
никак не иначе и никуда не деться:
из покон это будет единственное,
что сумели.
Стихи — как заботливое
укачивание младенцем
Адольфа Гитлера в колыбели.
Стихи —
это оргии и языческие обычаи.
Гарсон, принесите мне крови,
и непременно бычьей.
Буду ощерено целовать полуголую
ледяную статую,
буду варганить жаркóе
из рафинированных сердец.
Берсерки не сетуют
на судьбу свою бесноватую.
Красота — это бог,
я — её фанатичный жрец.
И чего мне бояться здесь,
где на всю красоту
и мужик не крестится?
Моё чеховское на стене в подвале
ружьё едва ли из-под земли стрельнёт.
В последнем году
истории человечества
в календаре одиннадцать месяцев,
КАЗАНСКИЙ ЦИКЛ
Буду мужчина с небритым голосом,
как кальянный рэпер.
Всем девочкам нравятся
бабуинистые бабуины.
Межвидовые
и многонациональные скрепы,
традиции и доктрины.
Человеческими страданиями
не пронять меня.
И любовь — как люголь,
только голос мой расшершавит.
Мечеть Кул-Шариф
за стенáми Кремля.
Кто кого ещё защищает.
Не видно ни бога, ни кореша его Лазаря.
На снимке смеются,
но выкручена по-ублюдски яркость.
Прекрати меня трогать,
женщина кареглазая,
и объясни мне свою татарскость.
Не свéтится имя
ни иже на небесéх
ни даже на городском билборде.
Меня тошнит давно и от всех.
Давно и от всех.
Но с тобой мне кайфово вроде.
На поэтической вéчере тайной
мне подарили в пакете чак-чак.
Я преломил его — и накормил народы.
А потом меня били
нечестно ногами на Жилплощадке
какие-то бля уроды.
Вы обознались, милые, ровные, дорогие.
Моя фамилия — не Багров и не Кологривый.
Я — Сергеев,
в России иметь такую фамилию —
одно и то же,
что не иметь вообще никакой.
Но дети ваших детей
у меня будут фоткаться на могиле
и показывать разные жесты одной рукой.
«Джамбо» — в Африке значит приветствие,
а в Азии — циферку шесть или похвалу.
Делай что нравится,
но не ешь мою пахлаву.
Будь осторожен, это — Россия:
не только запад, но и восток,
не только сложно, но и красиво,
не только капля, но кровосток,
не только я, но такой же ты,
мы — Кочубей, Пересвет, Емеля.
У нас на коже растут цветы,
когда мы вместе ложимся в землю.
Лето и арбалеты.
Слово и пацаны.
Небо и минареты.
Господи, это мы.
Через нас идёт Волга,
длится, словно аорта.
Я не поэт, не турист,
я — Иван Четвёртый.
Слова мои — бедные
цесаревичи-сыновья.
Все от тебя,
конечно все от тебя.
Через нас идёт Волга,
ищет свободы
издалека-дóлга,
о городá шурша.
Океана ей не видать,
но не видать и внешнего долга
(а вы видали, что в США?)
Через нас идёт Волга.
Через каждого долбоящера,
долборуса и долбоёба,
настоящего и притворного,
вольного и невольного,
русского и татарина,
юного или старого,
Путина или Сталина,
через опричника
или служителя православной церкви,
через ребёнка
или ту кроткую деву с пледом.
Мы состоим из Волги
на пятьдесят процентов.
Ещё половина — кровь и белое небо.
У России тени монгольские, византийские,
города не близкие, пробки адские,
но дороги быстрые и по акции
дураки дурацкие, дураки дурацкие,
вас бы вызвать на пару ласковых,
ночи длинные, ночи скользкие, ночи разные,
позы нищие, а запросы царские,
бойни пофиг, а бог как кофе:
в одном — их три.
У России руки московские,
а глаза — казанские.
Стой как вкопанный
и смотри.
БОЖИЙ ЦИКЛ
Мы росли на уютных задворках,
где страх и мечта умещались в гелик,
где в пронзительном мутном восторге
врубали быка и врубали телик,
и сквозь глыбы угрюмой застройки
гортанные ангелы нам хрипели:
да святится имя твоё,да будет воля твоя.
А потом мы стояли по стойке,
дрожа, повторяли, что в нас не целят.
Ничего ведь, что с наших крестов
над курганом и храмом свисает ценник.
Эти мысли гниют, как восьмёрки
во ртах работяг и дворах панелек.
и светится имя твоё,с билбордов — воля твоя.
Толпы злых, недосказанных нас —
как бездомных синиц неземная гласность.
Кто горит — тот и Газа, и газ,
и сиротки-весны голубая глазость.
Мы бредём через мясо и грязь,
ведь у всякой беды есть обратный адрес.
нам не видно своих,если гаснет имя твоё.
Перепробовать землю,
злаковый каждый сорт раздеть,
смехотворными зенками вглядываясь
в первородную пустостепь.
Познавать на костях,
насколько любовь взаимна.
Вспоминать рефлекторно
высоковольтное твоё имя,
словно вздрагивать от удара
лабораторным током.
Поиграй со мной,
тот-кто-смотрит-из-наших-окон.
Постреляй со мной из ружья
в слепых серафимов.
Непроглядная стая
жалоб невыразимых.
Незавидное племя нас,
людских, настоящих.
В небо вытянем руки, господи.Скинь нам мячик.
Когда тебя нет,
всё становится веществом и качеством.
Признаком, списком,
где всё упорядоченно и чисто.
Когда тебя нет —
это словно уходит алгебра,
оставляя числа.
Словно из нас уходит война —
в тридесятый раз обожравшись падали, налегке.
И получается просто так,
что одни стреляли, другие падали,
хе-хе-хе.
Так уходит любовь,
но остаётся раздета и на хардкор быстра
та самая дева, которая тебе нра.
В поддатливом море,
в проруби гóвнами —
томный флот Ноя.
Когда тебя нет, остаётся только всё остальное.
Счёт на сто лет
в банке.
Кровь на стене
в банке.
Плоть на столе
в банке.
Слово во мне —
в банке.
Словно в дыму
party.
Соль на полу
в хате.
Снова моргнул.
Лето.
Солнце в плену
света.
Геройские дети, брошенные отцом,
ищущие отца.
Широкие реки кровные без конца.
Пролежни тридцати трёх лет
Ильи Муромцá.
Возраст христовый, падающие оковы.
На волю, на волю, жаворонки и совы.
Имя господне, хочешь, упоминай всуе —
имя господне только не упоминай в сое.
В последнее время в храмах по воскресеньям
я вижу не бабушек-птичек, не старушоночек —
а молодых парней и юных девиц,
одетых красиво, дорого и со вкусом.
У них всё в порядке в том, что мы называем жизнью.
Но есть вопросы, и им никто не может ответить.
Ни государство, ни капитал, ни лидеры мнений,
ни даже этот высокопалубный
краш-священник.
Никто не посмеет,
никто не имеет права ответить
на эти вопросы, заданные детьми
страстных девяностых
и безыдейных растерянных нулевых.
Я, одетый красиво,
дорого и со вкусом,
стою в своём храме
вечного ноября.
Зажигать города,
разговоры и революции,
как юность с утра,
как свечку у алтаря.